Так называемые фантомные боли являются таинственным болевым синдромом, который слабо поддается лечению. Ведь трудно лечить то, чего нет.

Кирилл Белан

Вера гордится тем, что она – человек приземленный. Down-to-earth, в хорошем смысле. Это в России «приземленный» значит сбитый летчик, а на Западе это здоровая расчетливость и успех. У Веры в ее сорок «с гаком» есть все — карьера, муж, ребенок, моргидж в Лондоне. Все перспективное и запланированное. Есть только одно «но» — Родина. C Родиной Вере никак не удается выяснить отношения, несмотря на все ее расчетливость и практицизм.

— Сначала были живы родители, приходилось ездить навещать. Потом возня с наследством. Я ведь не из Москвы, а из глубинки. Каждая поездка – километры нервов, пыль на зубах, боль в спине. Если бы я выбирала страну рождения, Россия была бы в последней десятке. Но и не ездить не могу. Глупо, правда?

Я молчу. Вера платит мне гонорар не за готовые рецепты. Я всего лишь помогаю ей отбирать нужные для жизни ингредиенты, а «коктейль» взбивает она сама.

— Рада бы отвязаться, да что-то все время не срастается с продажей родительской квартиры. Там ведь проблемы на каждом шагу, все не «для», а вопреки. Квартирантов не пустишь – за ними глаз да глаз нужен. С коммуналкой все время какая-то свистопляска. Набегаешься за какой-нибудь бумажкой, приползешь домой, а там в подъезде нагадили, воду отключили, по телевизору какой-то бред. Ни в чем ни капли здравого смысла…Бывает так гнусно, стыдно, что я русская, что одна из них. А посидишь вечерком на даче с друзьями, потом утром проснешься – по радио гимн, за стенкой соседи ругаются, в окно синичка стучит. И чувство такое, как будто я… дома. Понимаете, у меня за долгие годы ни разу не было такого чувства здесь, в Англии. Потом выхожу на улицу, и к обеду опять ненавижу! Уезжаю все время «навсегда», не оборачиваясь. А через полгода опять в Россию тянет, зудит, как отрезанная нога.

Говорят, что родиться лучше всего в Швеции, учиться в Англии, работать в Америке, а скучать – по России. Говорят, именно русские придумали ностальгию. Тоска по родине, как любая тоска, чувство иррациональное, но кто ждет от русского человека рациональности? Вера рассказывает о России как о живом человеке. И отношения между ними рваные, бурные, как бывают между родными людьми – вместе тесно, а порознь тошно.

Современную Россию любить трудно и не модно. А ведь любят. Скрывая это чувство, стесняясь его, как интернатовские детки отчаянно любят и стесняются своей непутевой матери. В нашей уникальной стране сложилась уникальная ситуация, в ней ностальгия – удел даже тех, кто никогда не выезжал за границы бывшего Советского Союза. Тоска по «совку» — фантомная боль нескольких поколений, с пеной у рта клянущих своих бывших идолов.

История «опального» писателя Виктора Некрасова – пример высокого накала чувств к Родине. В 1976-ом Виктор с женой и сыном был вынужден эмигрировать во Францию. Его просьбу посетить родину советский посол проигнорировал. Больше писатель не обращался. За два года до смерти он написал: «Нет, не тоскую я за Киевом. Разлюбил его, потому что он разлюбил меня».

Огромная в прошлом страна, с ее невротическим нравом и жуткой наследственностью, бросает своих «детей», по выражению Токаревой, «на ржавый гвоздь». В ответ получает гремучую смесь любви-ненависти.

— Лучше умереть от тоски за родиной, чем от ненависти к ней, — говорил Некрасов друзьям перед выездом.

Но позвольте, скажете вы. К чему такие страсти в наше время глобализации и стертых границ? Сел в самолет и адью! Мы уже не «совки», парами идущие на субботник, а свободные граждане мира. А ностальгия нынче успешно лечится фейсбуком.

Так, да не совсем так. Ученые мужи говорят, что личность — всего лишь слепок с «лица» общества. Коллективное бессознательное, архетип, ментальность – этот феномен называют по-разному. Можно вывезти себя из родного Краснореченска: надеть костюм от «Brioni», сесть в бизнес-классе «Air-France» и отгородиться от мира журналом «Esquire» — но вывезти Краснореченск из себя гораздо сложнее.

— Порой мне кажется, что я бессознательно саботирую продажу родительской квартиры, – продолжает Вера. – Там, в России, совсем другой мир, и я другая. Могу себе позволить то, о чем здесь, в Англии, и подумать не смею: пельмени на ночь, выпивку, сплетни, грубость. Первые дни у меня там обычно чувство превосходства, «избранности». Я как бы смотрю на «их» муравейник свысока – ну как же, заморская штучка! Но через пару-тройку дней становлюсь такой же – злюсь, пихаюсь, суечусь. Получается, я ненавижу в России то, с чем так долго боролась в себе самой, но без чего не могу жить? Получается, я именно за этим туда и еду??..

Вера была поражена своей догадкой. Она думала, что нелюбимая «русская» ее часть отрезана, предана анафеме и забыта. А она, оказывается, не только преследует хозяйку фантомной болью, но и активно вторгается в ее бережно выстроенный внутренний мир. Мир чистых линий, понятного, логичного дизайна.

Что же делать, спрашивает она? Борьба с фантомами – тоже вполне себе образ жизни, вспомните хоть Дон Кихота. Но можно попробовать и договориться. Лучше живая, активная часть личности, чем старый ноющий рубец. Лучше бурные частые ссоры с матерью, чем иссушающая душу обида. Гениальный Хеллингер ответил бы Вере так:

— Мы становимся именно тем, что отвергаем в матери. Это завладевает нами. Все что мы в матери любим – делает нас свободными.

 

“Aнглия”,9-15 ноября, 2012